«Русская планета» ведет цикл бесед с диссидентами, находившимися в СССР вне либерального лагеря. В данном случае корреспондент беседует с известным протестантским служителем, начальствующем епископом Союза Евангельских Христиан (СЦЕХ), Александром Трофимовичем Семченко.
— Александр Трофимович нам известно, что в вашей семье вы не единственный пострадали за религиозные убеждения. Расскажите, с чего все началось.
— Я религиозный человек, вырос в религиозной семье. Мой отец Трофим Семченко отсидел с 1937 по 1947 год, благодаря чему остался в живых, не попал на фронт в штрафбат, как многие заключенные. Вернулся домой и впервые увидел свою одиннадцатилетнюю дочку.
— Где он сидел?
— Начинал в Архангельской области, а заканчивал срок в Грузии, в городе Батуми, там он сидел последние восемь лет, с другими заключенными работал на мебельной фабрике. Отец был краснодеревщиком. Что интересно, этой фабрике поручили сделать стол к Ялтинской конференции для встречи глав правительств. Этот стол до сих пор стоит в Ливадии. Так вот отец мне подробно рассказывал, как они резали ножки, делали львов, из какого дерева, а мой отец полировал поверхность. Его любимая шутка: «На столе, за которым сидели все главы послевоенного мира, я сидел своей собственной задницей». Я мечтаю съездить в этот дворец и потрогать этот стол. После освобождения отец был вскоре арестован и отправлен в ссылку в Среднюю Азию. До 1961 года мы жили на станции «Луговая» Джамбулской области. В том году отца, как и многих, реабилитировали. Мы переехали ближе к городу Фрунзе, нынешний Бишкек.
— Посадили вашего отца по какой статье?
— Антисоветская агитация и пропаганда. Он был протестантским активистом. Рассказывал, как они сидели в бараках в ожидании суда, их было почти 20 тысяч, но случился тиф, и 90% погибли, не дожив до суда. Отец перенес тиф. «Суд, которого мы ждали больше полугода, длился полминуты, — рассказывал он. — Зашел в помещение, там сидят трое, спрашивают статью, говорю: «Антисоветская агитация». «Так, — говорят, — десять лет, чтоб больше не агитировал. Следующий!» Вот и весь суд, говорил отец. Мое воспитание было уже идеологически ущербно. Отец сидел десять лет ни за что. Отношение к этой власти в семье было соответствующее. К тому же в постсталинский период гонения на церковь не прекратились. Мне хорошо были известны хрущевские ограничения, когда свои же старшие не пускали своих детей в церковь. Если будут замечены дети в церкви — ее закроют. Нам приходилось ходить в церковь не утром, а вечером.
— Вы к религии пришли, потому что отец был пастор или по какой-то другой причине?
— Конечно, семейное воспитание влияло, но потом в школе множество людей все время утверждали, что Бога нет. Я начал задумываться: может, и правда нет? И восемь классов я окончил, уже будучи светским человеком. Уехал в семью своей старшей сестры, она нас была намного старше, наша вторая мама. Всего нас в семье было семь детей. Баптистские семьи традиционно многодетные. У меня шестеро детей. Так вот я уехал к ней в город Каратау Джамбулской области, поступил учиться в Горно-строительный техникум и там встретил христианскую молодежь, которая резко отличалась от светской молодежи — не издеваются друг на другом, уважительно относятся, говорят на интересные темы, не ругаются матом, что мне всегда претило. Это меня заинтриговало, и так начался мой путь к религии. Основа родительского воспитания существовала, но этого не достаточно для принятия решения, конечно, повлияли сверстники. В протестантизме воля родителей не самая значительная в вопросах к приходу к религии.
— Вы упомянули, что молодежь не пускали в церковь, это была так называемая инструкция для пресвитеров, она запрещала это?
— У нас это было инструктивное письмо старшим пресвитерам. Это наше начальство баптистское разослало. В нем было запрещение детям младше восемнадцати лет ходить в церковь. А членами церкви они могли стать только после крещения, которое разрешалось после тридцати лет. А объяснение простое: Христос тоже крестился после тридцати лет, зачем вам раньше? Если замечали нарушение, то сначала штрафовали начальство церкви, вплоть до снятия, а за систематические занятия с подростками или детьми могли и посадить. Сотрудники КГБ следили за всеми церквями, но за баптистами, как за самыми активными, следили пристальнее всего. Сотрудники КГБ были в каждой деревне. Где есть люди, хоть немного, один из них обязательно работал на КГБ.
Приход церкви, в которую я попал, состоял из екатерининских немцев, они только что вернулись из трудовой армии. Только попали на свободу, в нормальное общество, стали ходить в церковь, а тут русская молодежь. Старый немец-пастор взмолился: «Я только что вернулся, я хочу хотя бы несколько лет пожить на свободе, а вы меня опять в тюрьму...» Была и немецкая молодежь, я с ними пел в хоре на немецком языке, играл в оркестре на кларнете. До сих пор песни помню. Были и на русском песни, и в обязательном порядке одна проповедь на русском. Но тут приехал Федор Коротков, лет на десять старше нас, он занялся нами. Тогда на одном из собраний поставили вопрос: «А давайте Федора исключим из церкви, придет КГБ, а мы им скажем, что человек занимается с детьми, но он не в нашей церкви и нам ничего не будет». Это было в 1966 году. Вот поставили этот вопрос на голосование: ни один немец руку не поднял. Снова объяснили ситуацию, снова голосовали, опять немцы руки не подняли, он же и их детей воспитывал. В итоге вместо исключения назначили Федора пресвитером церкви на том собрании. По окончании техникума я переехал в Москву. Это был 1969 год. Отец порекомендовал мне съездить в местечко, где я родился, — в город Унеча Брянской области. В Москве меня впечатлил и город, и люди, особенно Александр Карев, наш руководитель. А вот Унеча не впечатлила, особенно тяжелое ощущение было от моей деревни Писаревки. Поэтому я застрял в Москве.
— До вас дошли в Казахстан вести о событиях мая 1966 года в Москве? Когда баптисты со всего СССР массово вышли на Старую площадь к зданию ЦК КПСС, встали на колени и начали молиться?
— Это была шумная история, в своей книге воспоминаний я пишу об этом. Тогда вышло около пятисот баптистов, их всех забрали. Они протестовали против новых правил, против обязательной регистрации, против того, что церковь должна была передавать списки всех верующих государству и так далее. Все это переживалось шумно. Это коснулось практически каждой церкви в виде разделения. Баптистское братство тогда насчитывало более пяти тысяч церквей. И началось, конечно, не с выхода на площадь, а с 1961 года, когда эти законы начали вводить.
— Вы видели, как давят на родственников, на друзей, как следят за церковью, как вы это тогда переживали?
— Бог воспитывает каждого человека и не дает человеку сверх сил, так сказано в Писании. Так и у меня было, потихоньку. Помню мой первый арест: я вел репетицию певческую, махал руками, передо мной стоял пюпитр с листком. Влетает милиция, и меня хватают, причем фиксируют мои поднятые руки, как будто это признак какого-то преступления. Другой милиционер схватил листок с нотами, пытался разобрать что там, подозревая, что это шифр. Нас взяли всех за то, что пели хором — якобы мы не имели на это права. А на меня, как на машущего руками, возбудили уголовное дело. Дело потом передали в прокуратуру Бабушкинского района, но так как я был членом зарегистрированной церкви, там разобрались, что все законно. Потом дел уже были десятки, и я к ним привык.
— Спецслужбы начинают присматриваться после таких задержаний...
— КГБ приходит к активистам еще до того, как они что-то совершат и попадутся. Они видят, что ты активный, перспективный, и начинают тебя банально покупать: продвижение по службе, заграничные поездки, но в обмен ты должен дать заявление о лояльности, так называемую подписку. Это документ, которого никто никогда не видел. Много лет спустя, уже сидя в тюрьме, мне было очень интересно узнать, как же она выглядит. И вот в 1986 году ко мне в последний раз приехали сотрудники 5-го управления госбезопасности и сообщили, что мне надо согласиться сотрудничать, угрожали накинуть к сроку еще четыре года. Я их спросил: «Что такое подписка?» Они тут же оживились: «А вот вы напишите на бумаге какой-нибудь факт из вашего дела, который известен только вам». Мне стало интересно, я написал донесение на имя начальника кагэбэшного, имя не помню. Они сообщили, что теперь у меня будет специальное имя, кликуха, которую присваивают в КГБ всем агентам. Я ее много лет помнил, а теперь, как назло, забыл. Так вот, подписка — это всего лишь бумага твоего первого донесения, подписанная специальным именем, которое тебе присваивают. Это и есть форма сотрудничества, других документов не существует. Это потом используется как крючок, чтобы ты не слинял.
— После развала СССР в 90-х годах в архивы КГБ пустили священника Глеба Якунина, и он в прессе публиковал имена и клички агентов спецслужб в церкви...
— Да, наш председатель Яков Жидков был Невский. Я ему тогда говорил: «Невский». «А ты Джамбулский», — отшучивался он. Это была моя кличка среди молодежи. Хотя я был из Каратау, но этот город никто не знал, приходилось говорить, что я из Джамбула, этот город знали все. Тогда так было принято. Мой друг Коля из Брянска звался Коля Брянский, а я — Саша Джамбулский. Наши подпольные группы так и назывались — джамбулские и брянские.
— Когда была организована группа «джамбулские», которая вас привела в тюрьму?
— После смерти Брежнева власть ослабевала. То ли стали ленивы, то ли поняли бесперспективность бороться с религиозными людьми. Тогда была такая ситуация: Совет по делам религии, как цепные псы, ничего не разрешал и никуда не пускал, а вот молодые ребята из Пятого управления КГБ, с которыми я часто общался, уже были настроены гораздо мягче. Я им говорил: «Вы же знаете, что мы нормальные люди, мы никуда не сбежим, пустите нас на молодежную конференцию за рубеж. Не переводчиков из иностранного отдела под видом лидеров местных баптистов, а нас». КГБ тогда пошел навстречу, но ничего не вышло, об этом узнал Совет по делам религии, и там встали в позу: «Если КГБ решает, то зачем нужен Совет, пусть они и наблюдают, а нас распустите». КГБ отступил, и нас не пустили. Поехал переводчик Евгений Русских.
Власть ослабевала, и это дало нам возможность организоваться вокруг издания религиозной литературы. Эта проблема всегда стояла остро. Каждый десятый имел Новый Завет, а Библию имел только каждый сотый. Библия была редкостью. Ее привозили иностранцы и раздавали верующим. Мы возле них и крутились, немного знали языки. Вышли на иностранные миссионерские организации, наша деятельность тогда была вокруг этих контактов. А я ей руководил. Они поставляли нам Библии, деньги, а мы придумывали, как литературу лучше провести в страну. Работа шла успешно. Дошло до того, что мы Библии провозили автобусами. Книги прятали в обшивке автобусов. Самый крупный улов был — 2500 Библий. Помню, ко мне приехал Михаил Хорев и рассказал, как они сорокатонный грузовик с религиозной литературой из Германии разгрузили на МКАДе и все это перегрузили в три КамАЗа. Это было в 1980 или 1981 году. Тогда я понял, что власти конец. К нам ехали со всего Союза за Библиями. Тогда же мы создали Бапсомол — Баптистский союз молодежи, в нем состояло 30 тысяч человек. Я был лидером этого союза. Этим и доставал КГБ, тем более у нашего союза были хорошие связи с незарегистрированными баптистами, которые были против власти. Это и была главная опасность для КГБ, за это меня и арестовали.
— Первая беседа с сотрудниками КГБ где происходила? Какие у вас от нее остались впечатления?
— Первый серьезный разговор был после ареста, а так, даже сложно вспомнить... Позвонили, представились, предложили прийти на встречу. Мне, молодому парню, стало лестно, что такая серьезная организация мной заинтересовалась, решил встретиться. Встречи проходили в номерах гостиниц. Главная тема разговоров была, как примирить незарегистрированных баптистов с зарегистрированными. Очень они их доставали. Незарегистрированные не шли ни на какой контакт. Им было строжайше запрещено идти на контакт с органами. Если такой контакт все-таки состоялся, было необходимо рассказать об этом на следующий день на членском собрании. Это затрудняло КГБ завести агентурную сеть среди них. В СССР незарегистрированных баптистов было около сорока тысяч. Сейчас их столько же в России. Нас так не учили, поэтому я разговаривал. Меня сопровождал полковник КГБ Михаил Михайлович Овчинников. Он мне делал предостережение после провала брестской группы.
— А что это за история?
— Сотрудники славянской миссии приезжали, встречались со мной, я предложил им передать мои бобины с записями наших песен на их радио. Они казались мне надежными. Но после того как они просидели семь месяцев у КГБ в Бресте, они рассказали все и про всех, в том числе и про меня. В один из вечеров ко мне приехали сотрудники на работу, посадили меня в автомобиль, и был долгий-долгий обыск у меня дома. Я тогда работал инженером производственно-технического отдела в строительной организации. Кстати, полковник Овчинников недавно умер.
— С КГБ понятно, а диссидентов вы встречали?
— Диссидентство меня никогда особо не занимало. Я их, конечно, встречал, они тогда все крутились возле Александра Меня, православные и не только. Там я познакомился с Глебом Якуниным и другими. Помню, как Овчинников на встрече со мной хвастал, мол, смотри какие мы сильные, за полгода триста человек посадили. Действительно, тогда многих арестовали, в том числе и Глеба. Дружил я и с правозащитником из Риги Янисом Рожкалнсом. Бывал у Андрея Сахарова, Елена Боннэр мне показалась трусливой и осторожной женщиной, она даже отказалась с нами разговаривать. Это потом она вся из себя знаменитая стала, а тогда была напуганная, шептала: «Не трогайте, не трогайте его». Общее впечатление: политические диссиденты все были не организованные и растерянные, они не знали, кто их поддержит и на кого опереться. У нас все было наоборот, каждый знал, что если кого-то задержат или посадят, то о нем позаботятся.
Православными диссидентами я был разочарован, потому что даже после небольшого давления, я не говорю уже о попадании в тюрьму, они отказались от своих убеждений. У них не было стержня.
— В одном из интервью вы рассказываете, что нелегально печатали библейский словарь Эрика Нюстрема...
— На нем я и погорел. Печатные машинки были тогда редкостью, у нас была одна знакомая писательница, у которой было разрешение на машинку. Ее перевозили с квартиры на квартиру и на сверхтонкой бумаге печатали через копирку, выходило по 11 экземпляров копий. Самиздат назывался «Журнал христианская юность». Это был первый опыт. А потом с помощью денег мы вышли на более серьезный уровень. Был такой странный случай, вышел на меня человек и говорит, что за десять миллионов рублей напечатает миллион Библий. Наберем человек сорок, место, где печатать, есть, а людей, которых набрали, потом пустим в расход. Я тут же просчитал, что при таком подходе, если я подтвержу, что у меня есть такие деньги, он меня первым в расход пустит, а деньги заберет. И я, конечно, отказался.
Книга Нюстрема тоже была очень редкой в то время, многие мечтали ее достать. Поэтому однажды я один из словарей расшил и отдавал партиями знакомому оператору множительной техники при одном из институтов Москвы. У нас с ним было два одинаковых дипломата, в него входила пачка где-то в пятьсот листов. Я давал ему дипломат с чистой бумагой, а он мне — уже готовые страницы. Всего мы напечатали триста экземпляров книги. Это около двух тонн бумаги. Эта операция длилась полгода. Потом уже наши ребята собирали книги и переплетали под пение хора, это было прикрытие нашей работы. Все словари разлетелись по стране. У меня не осталось ни одного экземпляра. КГБ, конечно, не мог это пропустить, они долго шли по следу и вышли на этого множителя. Каждая печатная машинка имела оттиск в КГБ, что уж тут говорить о множительной технике. В один из дней он приходит ко мне и говорит, что к нему пришли и что он не герой веры, все им рассказал. «Ты меня прости», — сказал он, уходя от меня. Через несколько дней мне позвонил Сергей Николаевич, известный среди нашей молодежи сотрудник КГБ, и сказал: «Ну, что, Александр Трофимович, собирайся, теперь достаточно для твоей посадки материала».
С начальством церкви я заключил сделку: они меня не исключают, а я пишу заявление о выходе, чтобы у них не было проблем. В прокуратуре мне предъявили обвинение: «Изготовление и распространение религиозной литературы в больших количествах с целью извлечения прибыли». Свидетелем шел тот, что ко мне приходил, он рассказал, что получил от меня деньги, и все. Больше он ничего не знал. Доказать, что я получал прибыль, они не смогли. Мой адвокат на суде сказала: «Я что-то ничего не пойму, один человек заплатил, а второй украл машинное время, при этом судят первого, а не второго! Это не правильно». Первая судья послушала моего адвоката и вернула дело на доследование. КГБ подал жалобу на эту судью, и меня со второго раза осудили на три года из четырех возможных.
— Что вы в этот момент почувствовали, испугались?
— К тому моменту меня уже арестовывали многократно, и я был спокоен, у меня была собрана сумка с вещами: теплое белье, ватник, портянки и кирзовые сапоги. Меня отправили в Бутырку. Там я просидел пару месяцев. Потом я был в пересылке Пресненской, где задержался на полтора года. Я был им нужен как специалист-теплотехник, у них были проблемы с бойлерами, а я к тому моменту заведовал более чем пятьюстами бойлерными в Москве. Спустя полтора года я уехал в Тамбовскую область отбывать конец срока, а там меня отправили на химию.
— На какую химию?
— Условно-досрочное освобождение называется химия. Вот там я сидел в спецкомендатурах — под охраной ночью, а днем выходишь на работу.
— В тюрьмах какое к религиозному человеку было отношение?
— Нормальное. До меня баптисты протоптали там хорошую дорожку. Я пришел в Бутырку, человек шестьдесят в камере, зашел, поздоровался, сказал, что я баптист. Подошел один: «Румачика знаешь?» — «Петра Васильевича? Конечно, знаю». Склеилось. Не назови я его, были бы дальнейшие расспросы. Мы до сих пор с Румачиком дружим, теперь он один из руководителей незарегистрированных баптистов. В камере мне дали лучшее место, у окна, и дали человека, который меня обучил, что можно и что нельзя. Тяжело было кришнаитам, со мной их было четверо. В тюрьме быть вегетарианцем равносильно смертному приговору.
В Пресненской тюрьме мне было хорошо, поскольку я им много чего там сделал. Кум, помню, приносил мне в портфеле палки с колбасой и рассказывал: «Звонили твои "друзья" из 5-го управления и жаловались, что мы тут тебе делаем жизнь лучше, чем на воле». В Тамбове было не без приключений, из Моршанска меня выгнали в Уварово, там был химический завод по производству серной кислоты. Это полностью соответствовало названию «химия». Оттуда я освободился.
— В одном интервью вы говорите, что вас посадили справедливо. Это неожиданно.
— По законам того времени — да. Я нарушал закон с утра до вечера. Причем сознательно. Был у нас кодекс с правилами, что нельзя было делать религиозному деятелю, я нарушал его весь. Потом я вышел совсем в другой стране. Пришел Ельцин, развалился СССР. Часть заслуги в этом моя. Америка его разваливала снаружи деньгами, а мы изнутри. Мы были пятой колонной. Поэтому я хорошо понимаю, что такое пятая колонна сейчас. Она, конечно, отличается от прежней, и мне это не нравится. Ее антирусскость мне претит. Как, например, в ситуации с Украиной. Я смотрю на это и понимаю, что война — это плохо, но ловлю себя на мысли, что мне неудачи украинцев нравятся. В каждом русском человеке живет скрытый националист. Мы все-таки националисты. Многие называют это патриотизмом, а я считаю, что хрен редьки не слаще. От патриотизма до национализма — как листок перевернуть. А мы христиане, мы жители неба, мы не можем быть националистами. Но я отношусь с пониманием к тому, что людям нравится быть в обертках патриотизма или национализма. Это есть во всех странах, в том числе и в США. Там вообще на церковных заборах вывешивают баннеры «Мы поддерживаем наши войска». Не может общество выжить без национализма. А Олимпийские игры? Это разве не всплеск национализма? Поднятие флага, гимн — это что? С одной стороны, культивируют, а с другой — борются, это странно. Я скажу так: все люди националисты, только в разных формах. Российские баптисты, если будет угроза России, тоже возьмутся за оружие.
— После развала СССР Ельцин разогнал КГБ, вы, может быть, интересовались, встречали кого-то из КГБ, кто вас преследовал, как у них сложилась судьба?
— Я не помню зла, я их взял к себе на работу. В конце восьмидесятых я создал один из первых кооперативов «Теплотехник». Я поднялся, они опустились, пришли ко мне за помощью. Я был рад не помнить зла и показать им, что такое христианство. Со многими до сих пор дружу. Например, горжусь дружбой с Константином Харчевым — последним председателем Совета по делам религий при Совете министров СССР. Оттуда я, кстати, дружен еще с десятью людьми, встречаемся, рассказывают истории, как они меня хотели уконтропупить, а я им — как уходил. Это уже история.
— Во времена Ельцина был создан ХДС — Христианско-демократический союз.
— Я в него входил. Был помощником Глеба Якунина, который стал депутатом Госдумы. Нас было двенадцать депутатов, нас приняли в интернационал ХДС, принимал Гельмут Коль, как героев. Хорошо принимали в Америке.
Помню, идем по Белому дому в Москве, а там кругом коммунисты, воспоминания о тюрьме не дают мне покоя, и я говорю Глебу: «Неужели мы все так им простим?» Он говорит: «Саша, чуть-чуть потерпи, ты не представляешь, что мы с ними сделаем». Глеб был воодушевлен властью. Но не получилось, увы, запрет коммунистической партии быстро отменили. Но в то же время, наверное, это было правильно. Слишком много в России коммунистов до сих пор. Хотя старые коммунисты ушли, пришли новые, и КПРФ уже совсем другая партия, она меняется, реформируется. Мы поддерживаем реформацию. Мартин Лютер не разрушил католический костел, а превратил в протестантский храм — в этом и есть главный эффект реформации. Это плюс нашим лидерам, что они не развязали гражданскую войну.
— Элемент гражданской войны в 1993 году все-таки был.
— Да, но незначительный. Помню, еду в машине и вижу танки. Сразу подумал: опять тюрьма, так быстро. Не знаю как это с христианской точки зрения, но я скажу, что выстрелы танков по Белому дому звучали своеобразной музыкой. Я понимаю и украинцев, которые стреляют по своим за свою будущую свободу.
— Почему не получилось с христианскими демократами в России?
— Я задавался этим вопросом. Все-таки у нас разная ментальность. У русских все еще царь, пока царь. И Путин доказывает справедливость этого. Наш Путин — царь. Только называется по-другому. И мы довольны своим царем, до этого был царь пьяница. Пьяница — это плохо. Русский мужик ему все прощал, потому что так все делают, ну подумаешь — напился и проспал визит к британской королеве. Ну а кто из нас, напиваясь, не просыпал? К тому же мы все понимали, что катимся в никуда. Сейчас наше могущество понятно народу, и я верю, что царя поддерживает 90% народа.
— Что бы вы посоветовали молодым людям, которые находятся в том же состоянии, что и вы в СССР, в оппозиции к власти, какой вы бы им дали совет после такого жизненного пути?
— Я бы хотел сказать им, что протест не является убеждением. Протест ради протеста — это тренд современного мира, это антиглобализм. Это самая главная ошибка современной пятой колонны. Для чего вам надо убрать Путина? Как только задается этот вопрос, тут же идет разброд мнений. Кто-то говорит, что не будет армагеддона. Это смешно, армагеддон все равно будет. Вот тут надо понять, ради чего ты протестуешь. Христос говорил: «Царство Божие внутри вас есть». Но большинство людей уверены, что Царство Божие — это царство на земле во главе с Иисусом Христом. Это невозможно. Если вы выберете христианство как основу своего жизненного пути, то у вас будет все правильно. Тогда и протест будет осознанный.
Источник: "Русская Планета"
| ||||
| ||||
| ||||
| ||||
| ||||
