"Опыт самоопределения неопротестантизма в России: триумф или трагедия"

Виктор Ляху, старший научный сотрудник Института перевода Библии в Заокском.

Тема моего доклада ставит актуальный и отнюдь не риторический вопрос: а был ли триумф у неопротестантизма, произошла ли трагедия? Собственно, если был неожиданный, небывалый успех, не преувеличен ли феномен торжества, а если российский неопротестантизм на краю пропасти нынче, не надумана ли резкая оценка судьбы этой ветви христианства?

Опыт самоопределения неопротестантизма в России: триумф или трагедия?

Триумф неопротестантизма, не преувеличен ли феномен?

На мой взгляд, невероятный успех, безусловно, был, и этот феномен отнюдь не преувеличен. Достаточно вспомнить некоторые события начала 90-х ХХ века. Кто бы мог поверить, скажем, в те же печально памятные 70-е или 80-е годы живого еще атеистического сознания, что наступят времена, когда в Кремлевском Дворце съездов, в лоне которого десятилетиями торжествовала безбожная власть, будет звучать Евангелие? Кто мог предвидеть и предугадать, что известный во всем мире баптистский евангелист Билли Грэм будет выступать на огромном Олимпийском стадионе, а адвентистский миссионер Марк Финли — в том же интригующе-знаковом, упомянутом выше Дворце. В те бурные годы тотальной евангелизации только в одной Москве были крещены десятки тысяч человек и созданы сотни неопротестантских общин и церквей. По существу, вся постперестроечная Россия девяностых поначалу робко и застенчиво, а потом радушно и безбоязненно распахнула свое широкое географическое сердце: во многих городах и весях провозглашалась Благая Весть о Христе Спасителе. Ярким примером в этом отношении является, конечно же, последнее десятилетие ХХ века. Полные стадионы слушателей, тысячи Домов культуры, «красные уголки» заводов «оглашались» проповедями, наконец, многочисленные бассейны предоставлялись христианам-протестантам для феноменальных многотысячных крещений. Безбожная власть идеологически обанкротилась, атеизм рухнул, народ остался без ориентиров, идеалов и ценностей. «Наступила эпоха Второго крещения еще некрещенной Руси» — такая сентенция, разумеется, в разных схожих вариациях, часто срывалась с уст верующих. Воодушевление было невероятным, торжество всеобщим. Однако эта великая отрада, так или иначе, ослепила руководство евангелических церквей.

Наивная миссиология и, как следствие, неизбежный кризис

К сожалению, в те годы серьезного планирования не наблюдалось (в смысле всестороннего анализа сложившейся ситуации), никакой контекстуальной стратегии, отсутствие какого-либо культурологического видения на ближайшие 5-10 лет. Проповедь, проповедь и еще раз проповедь! Пожалуй, это был едва ли не единственный пламенный лозунг тех лет. Логика простая и до нельзя утилитарная: зачем строить храмы (Бог уже отдал «храмы» Дагона, Дома культуры и просторные кинотеатры, в наши руки), зачем нам свои доморощенные миссионеры? У нас нет своих успешных, адекватных (образованных!), талантливых проповедников. Тем паче нет и денег! Зачем нам культура и менталитет народа? Все это — вздор перед силой Божией! Какие там ценности автохтонные — все это вещи второстепенные и совсем ненужные, не имеющие никакого значения в благовестии! Наше единственное средство и оружие — Евангелие! А для нас и за нас, немощных, все сделают профессионалы-евангелисты из Америки. Противостоять этой наивной миссиологии было совершенно бесполезно. Как ни парадоксально, правда как будто была именно на стороне бескомпромиссного, азартного фундаментализма, ведь западным проповедникам, не знающим русского языка и культуры, удалось выхватить из мира и плена советского атеизма около миллиона человек. Эффект не только очевидный, но и неожиданный, невообразимый! Только теперь, два десятилетия спустя, ясно вполне (речь о церковных чиновников, кои никого не слушали в те годы), что успех этот был временный и, конечно же, обусловленный той удивительной эпохой межвременья и всеобщей открытости. Но не прошло и десяти лет, как около половины уверовавших покинули неопротестантские церкви. Уже к середине 90-х тихо и неприметно стал вкрадываться кризис в наскоро созданные общины; наступила полоса разочарований и депрессий. Остывшие неофиты постепенно стали покидать церкви, и на то были реальные причины, среди которых, на мой взгляд, богословские (богослужебно-литургические) и культурологические (эстетические) были определяющие. Я три года проводил богослужения в провинциальном городке Ясногорске, в Доме культуры, где народ сидел в креслах, обшитых темно-красным сукном, а над головой молящихся торжествовал «иконописный» барельеф великой троицы (Ленин, Маркс и Энгельс). Зимой температура в помещении достигала не более 8-10 градусов тепла. Какое там общение с Богом, какая молитва и пение? Было безумно холодно, сыро и неуютно. Я замечал, как гасли замечательные лица моих братьев и сестер, которые сияли всего лишь полгода тому назад. Я ощущал всем своим существом, как закрадывалась тоска в души людей, и это меня самого сокрушало. Только воля и ответственность (дисциплинированность) спасала от тоски, которая-таки наваливалась и на меня время от времен тяжким бременем. Кстати, нечто подобное происходило во многих городах и поселках России, Украины, Молдавии, Белоруссии...

Вскоре, однако, руководители Домов культуры, ни во что не верящие, ловко заискивающие перед местными православными иерархами, вдруг опомнились, что они вроде бы русские и не могут не быть православными и стали под разными предлогами сутяжничать и «отбирать» свои «храмы просвещения» (разрывать договора об аренде). Некогда многотысячные общины редели на глазах, растекались по квартирам, частным домам и… в никуда. Одним словом, очень быстро благодатная эпоха наших достижений прошла. И перед глазами неопротестантов стала открываться новая реальность: люди постепенно (это наблюдалось на всем постсоветском пространстве) стали поворачиваться умом и сердцем к истокам своей национальной культуры и религии. Но и этот очевидный феномен никак не озадачивал руководство традиционных неопротестантских церквей. Они продолжали по инерции идти, разумеется, тем же курсом, но с гораздо меньшим успехом в миссионерской деятельности. Помнится, в Ростове-на-Дону, при подготовке очередной евангельской кампании (то бишь, программы), были разосланы 10.000 приглашений, а откликнулось, пришли на первую встречу всего 10 человек. Невероятно, но факт. Однако это, как кажется, не тревожило руководство (по крайней мере, не в той степени, как это требовалось), не озадачивало и, соответственно, никаких серьезных, принципиальных решений не предпринималось и не принималось.

Между тем в 2002 году ректор Заокской Духовной Академии Е.В. Зайцев в этих обстоятельствах не без риска для себя созывает конференцию, посвященную исключительно актуальной теме, непосредственно связанной с духовной жизнью общин (старых и новых): «Протестантское богослужение: проблемы и перспективы». На конференцию прибыли представители ведущих протестантских церквей и учебных заведений (лютеране, методисты, баптисты, пятидесятники, даже православные). Форум был замечательный, творческий, живой. Прозвучало много серьезных, добротных докладов, связанных с теологией и практикой богослужения. Отдельными докладчиками были предложены важные, ценные идеи практического свойства, которые представляли собой по существу созидательные меры по преодолению церковно-литургического кризиса. Тогда же было принято решение (запланировано) продолжить изыскания и собраться исследователям в следующем году на очередную конференцию, но этому не суждено было сбыться. Нашлись в адвентизме люди, которые сочли нецелесообразными такие мероприятия. Так была похоронена (!) и, пожалуй, НАВСЕГДА замечательная инициатива, которая, вне всяких сомнений, могла бы принести пользу захромавшему неопротестантизму, вступавшему (только-только шагнувшему в эту тупиковую колею) в тревожную, непредсказуемую полосу кризиса. Мне думается, что если бы руководство Адвентистской Церкви поддержало бы нас, наши беды были бы не столь вопиющими ныне. Но время было упущено, неопротестантизм оказался в чрезвычайном кризисе, повис над самой пропастью в полном бессилии справиться с навалившимися проблемами. Критичная ситуация, однако, побудила в этой связи ректора Духовной академии Содружества евангельских христиан России Даниэля Чо созвать в октябре 2007 года конференцию, которая носила знаковое название: «Кризисные явления в современном российском протестантизме и способы их преодоления». Руководитель учебного заведения, в частности, заявил, что участники конференции «первыми честно и всесторонне намерены обсудить системный кризис протестантского движения в России»[1]. Не будем затрагивать тему первенства, она очевидна для тех, кто держит руку на пульсе времени: в Заокской Духовной Академии еще со второй половины 90-х эта тема была ключевой. Здесь важнее другое: настало время, когда впервые открыто (!), во всеуслышанье (!), на всю Россию (!), было заявлено о системном кризисе (sic!). Вице-президент РБО Сергей Попов был еще более конкретен, поставив жестокий, неумолимый, я бы сказал, трагический диагноз: «Кризис протестантизма в России имеет тотальный характер»[2].

«Игра с огнем» или попытка неопротестантизма найти выход в харизматизме

Между тем боюсь, что московская конференция 2007 года чрезвычайно запоздала. И это, пожалуй, еще один урок самодостаточному, духовно и интеллектуально застывшему в своем «скромном» самомнении неопротестантизму. Дело в том, что многие церкви уже задолго до этой конференции стали выходить из тотального кризиса своеобразным, если не сказать, «легким» путем (без серьезных раздумий, осмыслений и поиска путей обновления духовной жизни общин), — переходом в то или иное харизматическое движение. Чарующие дали харизматизма стали манить людей конкретными исцелениями и чудесами. По свидетельству специалистов, даже отдельные баптистские общины стали покидать традиционные церкви в надежде, что именно там, в спиритуалистическом богообщении, они обретут истинное поклонение. А ведь еще в начале 90-х годов, когда явление харизматизма только-только появилось в России, баптистские пасторы предупреждали об опасности. Ф. А. Шумейко в предисловии к книге Вольфганга Бунье «Борьба с огнем» писал: «В то время, когда в нашей стране открылась возможность проводить евангелизационные собрания, некоторые братья, чтобы собрать «у платформы кающихся», практикуют экстатические методы влияния на публику, заимствованные из практики евангелистов «пауэр-ивэнжелизма». Это — «игра с огнем». Пресвитера наших церквей предоставляют кафедры и хоровые платформы представителям этих движений, не задумываясь над тем, что впоследствии это породит многие духовные болезни. И это — «игра с огнем». Распространителями духовной литературы, в большом разнообразии поступающей с Запада, часто бывают люди, малосведущие в Писании, не умеющие отличать полезную литературу от неполезной. В результате на книжные полки попадают книги сомнительного содержания. Настанет день и из этих искр неожиданно возгорится чуждый огонь, который будет трудно потушить. «Игра с огнем» принесет большие потери.

И сегодня можно, увы, констатировать, без всякого уже преувеличения, что пожар такой давно полыхает, и его едва ли можно погасить. Люди безоглядно устремляются в общины, где они «рассчитывают» получить «духа», исцеления, прикоснуться к чуду. Это наблюдается даже в отдельных общинах «сурового», весьма трезвого адвентизма, который всегда относился к названным процессам заведомо негативно. Между тем ответственность за такое развитие событий лежит, думается, не только и даже не столько на пасторах, сколько на неопротестантских учебных заведениях (богословских семинариях и академиях) России. Они, в первую очередь они, должны были озаботиться этой проблемой, сосредоточиться на серьезном, академическом осмыслении этого феномена. Преподаватели Заокской Духовной Академия еще в апреле 2002 поставили во главу угла проблему теологии богослужения как ключевую и, по сути, предупреждали, что «кризисные явления, отмечаемые в неопротестантском опыте богопоклонения, а именно: профанное измерение церковной службы, упрощенный схематизм в чине богослужения, рассудочность в толковании Слова Божия, монотонность»[3] и т. п. приведут к непредсказуемым последствиям. Не услышали: ни «свои», ни «чужие»! Впрочем, и не могли, точнее не хотели услышать, главным образом, первые лица ряда ключевых неопротестантских конфессий. Но не будем требовать невозможного. Одной конференцией невозможно было не то что предложить, но даже обстоятельно обозначить некий существенный сдвиг, эпохальный поворот, так сказать, алгоритм в литургических поисках, который мог бы привести к переосмыслению и обновлению прежней богослужебной парадигмы. А ведь старая фундаменталистская парадигма евангелических богослужений стала давать сбои, обнаруживать свою недостаточность, даже ущербность. Безразличие, оцепенение, погружение добрых, безынициативных христиан в храмовый футляр и тихая смерть от духовного удушья, стали доминировать в редеющих, самораспускающихся церквях. Не удивительно, что в этой кризисной ситуации в общины стали проникать идеи харизматического толка. Разумеется, не без влияния наших собратьев из-за рубежа. Прав, на мой взгляд, безымянный исследователь, опубликовавший замечательную статью на сайте Христианской Церкви «Маранафа». С ним нельзя не согласиться, в частности, что представители «харизматических движений» исходили из понимания, что «людям нужно дать свободу в выборе формы поклонения, что на практике приводило к тому, что именно наша плоть, а не дух, получала свободу выражения. Они ошибочно заменили право, которое мы должны предоставлять Святому Духу, выражать чувства именно так, как они это считают правильным. Например, они полагали, что любое спонтанное желание захлопать в ладоши, начать прыгать, пуститься в пляс, упасть на пол инициируется Святым Духом, чтобы выразить свое поклонение Богу. Таким образом, прыжки, танцы и рукоплескания стали использоваться для того, чтобы помочь верующим «войти в присутствие Божье». Вместо того, чтобы ожидать Святого Духа и поклоняться как того желает Бог, они начали практиковать вышеперечисленные физические телодвижения, чтобы заставить Святого Духа придти к ним – что в корне отличается от изначального замысла... В результате, благоговение и трепет перед Богом, о которых учат Ветхий и Новый Завет, были заменены атмосферой неформального поведения, непозволительной фамильярностью в отношениях с Богом и Святым Духом»[4].

О достоинстве и недостатках чина неопротестантского богослужения

Таким образом, на мой взгляд, именно духовная ущемленность и неудовлетворенность традиционным опытом и практикой богослужения вынудили людей искать ту или иную церковь, в которой они могли бы обрести себя в Боге, дорожа, по всей видимости, в большей степени единением с Всевышним, а не общением (тотально-доминантным) с пастором ex kathedra, с его зачастую унылыми, скучными назиданиями, которые, хотя и, безусловно, ценны сами по себе, но не воспламеняют, а порой угашают дух. Это обстоятельство ставит во главу угла фундаментальную проблему о значимости, достоинстве и очевидных недостатках, несовершенствах чина неопротестантского богослужения, закрепившегося и радикально реформированного в опыте неопротестантизма (в практике евангелических церквей).

Мне не хотелось бы говорить о достоинствах неопротестантизма, они известны, и об этом написаны сотни тысяч книг и статей. Между тем помимо высокой оценки, что всегда сопровождает разговор о роли неопротестантизма в истории, нам не всегда хватает мужества и желания аналитически погрузиться в обозначенные проблемы, но не для того, чтобы ниспровергнуть, так сказать, священные «столпы и утверждения истины» неопротестантизма, а для того, чтобы еще больше укрепить его незыблемый фундамент. Если бы изначально неопротестанты исходили бы из этой аксиомы, думается, не случались бы трагические перекосы и уклонения, порожденные волей самодостаточного и ограниченного человека.

Итак, возвращаемся на круги своя, к вопросу о неопротестантском богослужении, его структуре и роли пастора в служении, то есть к тем сущностным принципам и категориям, которые и определяют феномен и физиономию неопротестантизма как великого явления в истории христианской церкви. Исторический протестантизм в лице Лютера, «упростившего» в свое время католическую литургию, по сути, «заменив» ее на литургию Слова, породил опасный прецедент, который не мог быть просчитан (осмыслен) им до конца. По крайней мере, если он и не создал его, то он в зачаточном виде содержался в его опыте. Нет никаких сомнений, что Sola Scriptura как исходная предпосылка протестантского богослужения — это великий созидательный принцип! Трудно даже помыслить, что представляло бы собой христианство без этого провиденциального прорыва, ведь Библия была снята с монастырских цепей, где она была в буквальном смысле слова прикована. Собственно, не только христианство, но и библеистика, богословие; «царица наук» едва ли бы достигла тех высот, кои она завоевала и в католицизме (по мановению лютеровских реформ), и в протестантизме.

Но, к сожалению, возникла другая опасность: попав в трепетные, трудовые руки простолюдина, Библия подверглась опасности, над ней завис дамоклов меч доморощенного толкователя, поскольку тот быстро приноровился к ней и даже стал обывательски легко обращаться с ее священными смыслами (речь, по крайней мере, о последних трех полных века). В этом-то и вся закавыка, которую неопротестанты до сих пор не видят и не хотят видеть. Самокритика, право же, не помешала бы им в этом отношении, поскольку немыслимое дробление, вызванное ревниво-эгоцентрическими штудиями библейского текста тех или иных добросовестных христиан, обернулось порождением тысяч мелких движений, течений и общин, и этому дроблению по сей день нет конца. Наверное, такое радение о сугубо своем и правом понимании истин Писания нисколько не оправдывает этот феномен перед Богом и не делает, на мой взгляд, чести неопротестантизму.

Храм и театр, пастор и актер: pro et contra

Говоря о храме и богослужении (мы вновь возвращаемся на магистраль наших размышлений), разумно осмыслить эти явления, прибегая к аналогиям, в частности, когда идет речь о пасторе и его роли. Теоретики-гомилеты не раз отмечали, что между театром и храмом есть много общего. Театр – это совесть народа, – настаивал еще в 19 веке Пирогов. Я не буду перечислять иные сходства (читатель сам может их установить и домыслить), важнее сосредоточиться на одном аспекте, который, с моей точки зрения, является главным. Как бы театр ни будил совесть и ни очищал человека от нравственной скверны, это все-таки театр, а не храм. В театре определяющим началом является человек; он – мера вещей. Актер – центр гуманистической идеи-вести, он и есть самая весть, рвущаяся с подмостков. В пространстве театра все вращается вокруг актера, его таланта, мастерства, харизмы. И надо сказать, что театр ничего не теряет в своем «служении» высокой идее оттого, что он антропологичен, напротив, в этом его специфическая сила и достоинство. Среди прочего, театр – это встреча с любимым актером, способ постижения произведения драматурга, способ режиссера представить свою собственную версию авторского замысла, личная интерпретация авторской идеи. В контексте нашего разговора проблема возникает тогда, когда функции театра типологически переносятся на храмовые «действа». В этой логике пасторская импровизационная «режиссура» чина богослужения, типичная для неопротестантских общин, выдает нашего протагониста как человека исключительно земного, подчинившего сакральную службу мирским парадигмам. На мой взгляд, самое неожиданное и недопустимое, что в опыте неопротестантизма театр и храм не только типологически, но и экзистенциально-эмпирически, я бы даже сказал, гносеологически — одно и то же. Храм превращается в театр одного актера. Там Богу как бы уже и нет места. Не ризы Божии (по Исаии), а антропологическая аура любимого пастора заполняет весь храм.

Сегодня за кафедрой, как правило, стоит не простоватый брат Ваня, наугад приглашенный открывать очередное богослужение, и говорит Слово не проповедник 1970-х годов, толкующий Писание в логике «наивного библицизма», а пастор ХХI века. Как правило, это молодой человек, богословски образованный, начитанный, раскрепощенный, впечатляющий своей нарочито гламурной фактурой. Прямо-таки пастор-мэн, а не священнослужитель. Вообще самое неожиданное (и страшное, на мой взгляд), что произошло за последние два десятилетия — это трансформация образа пастора. В нем мы уже не видим прототипических евангельских черт образа Христа, который при всей своей апофатичности все-таки всегда ощущался в Евангелии как вполне определенный тип духовности. К несчастью, нахально-навязчивая культура гламура ворвалась и в наши храмы; она сместила с пьедестала библейские прецеденты, дезориентировала не только молодежь, но и неопротестантских священнослужителей. Теперь пастор (его, так сказать, катафатический образ и каллиграфия: «вы — письмо Христово»), чтобы привести свой благостный облик в полный порядок, опирается не на Евангелие и его этико-эстетические принципы, а заглядывает в бутики и торговые центры, диктующие моду и вкусы. Невольно и неизбежно они становятся своеобразными гламурными иконами кафедрального пасторского стиля, коим беззастенчиво подражают пресвитеры и даже прихожане, имеющие время от времени доступ к амвону. По существу, ныне уже почти невозможно отличить (за редким исключением!) пастора от современной элиты — все они как будто выведены из одной мировой fashion-матрешки, обезличивающей не только внешне, но внутренне. Не удивительно, что к некоторым «органично» прирастает и так называемая «имиджевая фальшь», как точно подметил адвентистский богослов Д. Паулин, личина, которая сродни мирскому истеблишменту.

Богослужение — встреча с Богом или с пастором-богословом?

И что происходит в действительности: куда и к кому пришел прихожанин? К Богу или человеку? Чаще всего это встреча с человеком, а не с Богом, — пастором, который невольно заслоняет собой (не всегда задумываясь об этом) Всевышнего. Разумеется, в этом нет люциферического намерения быть подобным Всевышнему. Никто из пасторов не ставит перед собой такой цели. Напротив, он хочет своим выступлением, проповедью явить Бога, Его характер и волю. И, тем не менее, Бог оказывается за его спиной, некой абстрактной тенью, составной частью его гомилетического замысла, достижением оригинальной интерпретации, способом подачи свежей идеи, которая не звучала прежде ни у кого из пасторов. Я помню, как на одной защите дипломной работы в Заокской Духовной Академии преподаватель Юрий Друми смутил дипломника, задавая ему вопрос, считает ли тот проповедь Словом Божиим или нет. Студент был просто сражен. Как так, проповедь человека — Слово Божие! Откуда эта неожиданная и опасная мысль?! (На мой взгляд, она вычитана из какого-нибудь американского душеспасительного, благочестивого пособия.) Не этим ли оправдываются всевозможные религиозные движения, которые утверждают, что их слово — богодухновенное, что их общину бесспорно породил только Всевышний и т. д. и т. п. За свою приличную в годах жизнь мне пришлось услышать столько несовершенных проповедей и нередко кощунственных слов[5], что, бывало, не знал, куда себя девать от стыда и ужаса. Проповедь неопротестантского служителя (и не только неопротестантского) чаще всего это слово земного человека, слово о Слове Божием и не более того. Да, Создатель может и отмечает ту или иную проповедь Свой благодатью, но не всегда (автоматически) и не каждую. Духоносная, животворная проповедь это такая редкость в наши дни!.. Боюсь, что многим священнослужителям придется на суде Божием, как сказано в Евангелии, отвечать за свои праздные слова, «оправдываться» (Мф 12:36, 37)

Экзегетическая проповедь как форма пленения Бога и человека

Грубо, гиперболично, надуманно? Возможно! Но… не будем спешить с выводами, продолжим размышление. Если для члена церкви все-таки Бог есть все, а не пастор, почему же он, так сказать, добропорядочный христианин после богослужения, как правило, с восторгом, порой взахлеб, говорит о проповеднике Слова, а не о том, Кто есть само это Слово. Заметим, народ, восторгаясь проповедью, не забывает при этом о вестнике, впечатлившем его, а о Боге как будто забыл, стыдливо умалчивает. Почему же паства крайне редко говорит о пережитом реальном опыте в храме? Собственно, происходит ли он на самом деле и если происходит, то какова его природа? Вопросы рождаются один за другим, приведу хотя бы некоторые: если в храме я все-таки пережил встречу с Богом, то чем мое переживание отличается от религиозно-эстетического потрясения, которое я получаю в театре, представившем истину о никчемности человека и величии Бога? Более того, почему прихожане отдают предпочтение доктору богословия, а не простому пресвитеру, не имеющего специального образования? Ответ прост, очевиден, банален: богослов больше знает, чем пресвитер или диакон. Оказывается ум, образование, «рацио» на первом месте. И, как следствие, получается, что у профессора богословия больше Бога. Мы за ним готовы пуститься прямо-таки на край света. Влюбляемся в него (в духовном смысле, конечно), стоим за него горой.

Недавно в Заокской Духовной Академии произошел любопытный случай. Один из преподавателей, доктор богословия и богобоязненный человек, произнес захватывающую проповедь в центральном студенческом храме. Все богослужение было чрезвычайно необычным, духоподъемным (с особыми призывами и молитвами об исцелении нуждающихся). Неделю спустя этого пастора пригласили проповедовать в поселковой общине. Прознав об этом, большая группа студентов, вкусив отраду духовного очарования, направилось в следующую же субботу на богослужение в поселок, но на полпути им встретился «гонец», отрезвивший их, что «брата» там нет и проповеди его не будет. Толпа развернулась и пошла обратно.

Типичный случай? И да, и нет. Собственно, что здесь удивительного? Люди хотели послушать хорошую проповедь. И все же этот «сюжет» вскрывает глубочайшую проблему, которая обнаруживает себя здесь как неожиданная дилемма: проповедь или Бог? Мыслимо ли, Создатель стал заложником достойной проповеди? Отдавали ли себе отчет студенты? Неужели христианину нужно искать альтернативу, ведь Бог присутствует в храме вне зависимости от того, кто говорит Слово. Ан, нет: оказывается Бог входит в храм и в наши души только через пастора, к тому же не через всякого. Похоже, без пастора храм пуст и никчемен. Странная логика? Отнюдь, трезвая, реальная логика, которая должна заставить теологов серьезно задуматься. Можно спешно удовлетвориться констатацией: это что-то новенькое, прямо-таки какая-то мимикрия под православие, где священнослужитель-посредник играет, как считают протестанты, определяющую роль. Но если серьезно, нам не уйти от главного, фундаментального, «проклятого вопроса» (Достоевский): что такое богослужение и с кем же мы все-таки встречаемся в храме, с Богом или человеком и его блестящим умом, многознанием?

Пожалуй, прежде всего, с человеком, с его мыслью о Боге, которую он извлек в ходе личного усердия, непосредственной экзегезы текста, проникновения в божественное Слово. И только потом с Богом, но опять-таки с Богом умозрительным, экзегетическим, которого нам блистательно, риторически или харизматически представили. Я не раз замечал, как на богослужении студенты сидят на лавках с ноутбуками и лихорадочно записывают (а кто и просто конспектирует в тетрадке) оглашаемое с кафедры. И молнией меня поражал вопрос: а есть ли место Богу в эти минуты умственного напряжения. Чем это храмовое конспектирование отличается от аудиторного? Почти ничем. Впрочем, и Богу, как кажется, отведено некое своеобразное место, но главным образом на дисплее взыскующего разума. Мне все-таки думается, что Бог не есть плод блистательной экзегезы, а плод Духа. Однако в последние годы, когда неопротестантизм вышел, наконец, из детства и преодолел в себе изъян «наивного библицизма», проповеди стали тщательно выстроенными, продуманными, «научными». Но это едва ли значительно изменило нашу духовную жизнь. Напротив, от пресыщения мы стали еще менее духовно чуткими и требовательными к себе. Вот почему, если вернуться к вопросу о проповеди, мы чаще всего оказываемся в плену экзегезы, впрочем, не только мы, но и Бог, явленный нам в такой уже типичной для нас манере. Экзегеза «пленила» и Бога, ибо измерила, вычислила и выразила Его, материализовала не иначе как в словах. Подобно тому, как из головы Зевса рождалась Афина, согласно древнегреческому мифу, так из разума пастора и его диалектики рождается библеистически-вербализованный Бог. Как же быть, что делать? Быть может, упразднить пастора?

Пастор, заслонивший Бога, должен уступить место Всевышнему

Нет, конечно. Было бы нелепо пойти на такой шаг. Достаточно одного: прежде всего, побудить пастора осознать, что он всего лишь «че-ло-век». Ничего более не требуется. Свящннослужитель должен понять и признать: он отнюдь не мера вещей, при всем том, что он доктор богословия. Его Слово должно быть предельно недолговечным за амвоном, чтобы не заслонить собой Бога; напротив, «без стыда гремя Слово», как смело упрекал Антиох Кантемир священников, ему-таки следует позволить Создателю «реально» встать за кафедру, чтобы устами смертного пастора говорил Всевышний. Отсюда риторику нужно умерить, артистизм упразднить, экспрессию максимально урезонить. Беда наша в том, что очень часто разного рода артистические и риторические ухищрения компенсируют, как нам кажется, духовное несовершенство, опустошенность, наконец, банкротство священнослужителя. Следовательно, то, чего он достигает, это только видимое торжество. Такой заправский клерикальный «артист» за кафедрой не более, чем артист. Это очень хорошо чувствуется, и члены церкви это понимают. В то же время, как отступиться от кафедры? Это ведь якобы невозможно! Возможно! Просто нужен концептуальный, решительный шаг: эмпирически, так сказать, собственным телом уступить место за кафедрой Богу. Однако что значит этот «жест» по существу? Ответ прост: надо так продумать чин богослужения, чтобы паства была «оставлена» один на один с Богом. Пусть не переживает добросовестный пастырь: «дурные овцы» (Тимур Кибиров) не потеряются, «отара» храмовая не разбежится. Он же теперь передает их в руки Божии. Они попадут в загон к пастырю истинному, окажутся, так сказать, у Христа за пазухой. Замечательная поговорка сложилась у русского народа! Если со Христом, то никакой беды теперь не будет, никакой волк не одолеет «овечку» истинную, ладную, покорную.

У нас сложилась парадоксальная храмовая традиция: есть пастор за кафедрой, есть Бог. Нет пастора за кафедрой, нет и Бога. Вы помните дни или часы, когда в протестантском храме за кафедрой нет пастора, а люди, тем не менее, идут и идут, ибо они пришли Богу поклониться, Ему исповедаться, Его благодарить, от Него получить благословение? Думаю, нет. По сути, это нонсенс! Что делать в пустом храме? Такая практика может вызвать только недоумение. Ведь так повелось веками, и в этом трезвая, практическая истина: Бог есть, если есть пастор, который и уполномочен явить Создателя в своем Слове и опосредовать Его своей молитвой…

Да, действительно, трудно, крайне трудно иногда пастору уступить место Богу. Случается, что как ухватится он за амвон (так в свое время держался библейский герой за рога кивота), так и полтора-два часа не уступает его никому. Устала паства, она прямо-таки измучена духовно-мятежным преследованием бичующего слова, сжимается в клубок ее душа от постоянного взмаха посоха, время от времени бьющего наотмашь увещеваниями и нотациями… Право же, дайте Истинному Пастырю увести утомленную паству к «водам тихим», к пажитям чарующим и питающим ДУХ, а не только РАЗУМ. К этому призван пастырь Божий. Такова его спасительная роль и цель. Не сводить богослужение к одному ПРОСВЕЩЕНИЮ, безусловно, насущному и незаменимому, но построить богослужение так (продумать структуру богопоклонения), чтобы безболезненно уступить паству великому Божиему ОСВЯЩЕНИЮ, которое есть не только насыщение питательным хлебом «умного» пастырского Слова, но и Трапезой обновления, которое совершает сам Господь. По существу, пастве должна быть дана возможность выхода (плавного, органичного перехода) из плена земного слова пастыря на свободу освящающего Духа Божия.

«Страшно впасть в руки Бога живого», говорит автор Послания к Евреям. К сожалению, глубинное понятие библейского «страха» размыто, вытеснено, преодолено. Христианин последних десятилетий, входя в храм, кажется, уже не переживает священного трепета и благоговения. Секуляризация губительной ветхозаветной «язвой» прошлась по нашим душам, деформировав нас. Но такое состояние опасно, мы должны это признать; оно очень часто оборачивается циничным безразличием, родственным прямо-таки кощунству. От него нужно избавляться. Богопоклонение (как внутренний отклик) — это уединенная молитва христианина в храме, оказавшегося один на один не только с пастором, но и с Богом, к Которому он и пришел поведать о себе и о свой боли. Если использовать библейскую терминологию — это как бы выход из Святого в Святая Святых, где присутствует Живой Бог. Молитвенный богослужебный отклик — это созерцание Всевышнего, внутренняя обращенность души к Создателю. Но… как же добиться этого? Что для этого нужно?

Позволим себе вновь повториться: нужно обновить, «перестроить» богослужение, но отнюдь не радикально и не безоглядно. Неопротестантизм всегда прибегает ко всякого рода модернизациям (иногда непродуманным и опасным), которые по существу ничего не дают кроме временного воодушевления, психологической разгрузки, и затем все возвращается на круги своя: пресыщение, утомление и желание новизны. Вот и мечемся мы в бесконечных поисках и перестройках, проваливаемся то в харизматичские мероприятия, то в музыкально-психологические разгрузки, обрамленные религиозным наставлением. Всего этого, на мой взгляд, не достаточно, а если точнее и жестче — это всего лишь подмена; не более чем технологические уловки, рассчитанные на то, чтобы заменить опыт общения с Богом как с Реальностью подлинной, не словесной и не опосредованной. По существу, это способ самим мероприятием «уловить» Бога и «приручить» Его, сделать Его частью, атрибутом программы. А ведь при этом, мало что меняется: христианин остается ни с чем иным, как с рациональной идеей в голове и реальностью метафизической пустоты, голой психологией религиозного свойства, которое к духовному имеет лишь косвенное отношение.

Если не сегодня, то непременно завтра мы осознаем, что теология богослужения не может существовать в полном разрыве с теологией культуры. Между тем здесь нужно подчеркнуть следующее: привнести культурологические изменения в богослужение совсем не значит (!) проводить какие-то радикальные невиданные перемены. Это не значит отказаться от той модели, которую мы унаследовали от традиционного протестантизма. Было бы неверно и нелепо призывать к замене проповеди формальной литургией. Речь идет лишь о некоторых разумных, существенных акцентах, которые могли бы придать событию-встрече человека с Богом в пространстве храма большую глубину. Контекстуализация не предполагает подмены фундаментального принципа Solа Scriptura, точнее замены евангелического богопоклонения православной или католической литургией. Проповедь была и остается центром евангелического богослужения. Но она должна достигать цели при условии взаимодействия со всеми остальными слагаемыми структуры богослужения. Проповедь венчает богослужение тогда, кода каждый элемент этого сакрального события контекстуализируется, то есть реализуется в соответствии с ценностным капиталом национальной культуры, психологией и менталитетом народа. Мне думается, только тогда можно надеяться, что наши современники сумеют преодолеть комплекс отчужденности и потянутся в неопротестантские церкви. Что же касается ушедших в поисках большей духовности, возможно, и они вернуться, но главное позаботиться об остальном братстве, так сказать, о текущей пастве, иначе монстр харизматизма со своей НЕВЫЯСНЕННОЙ и неограниченной властью и силой поглотит и разрушит церковь. Обновленное богослужение будет находить отклик не только в душах еще неопределившихся современников, но и в разочарованных неофитах; они будут ощущать себя не частью американизированной секты, а родной и близкой своему мироощущению церкви. Одним словом, тотальный кризис неопротестантизма в России — это еще не катастрофа и не трагедия. Но зияющие бездны смерти преследуют его по пятам. Есть еще время опомниться, одуматься и восстать!

Виктор Ляху, старший научный сотрудник Института перевода Библии в Заокском.
Источник: Московское объединение АСД