Души под жертвенником. Книга памяти

По приговору Тройки от 20.09. 1937 г.

Будущий проповедник и одновременно будущий узник страшного ГУЛАГАа, Яков Емельянович Деревинский, родился 10 октября 1898 года в городе Обухове Киевской области в многодетной крестьянской семье. С детства мальчик тянулся к знаниям и по окончании церковно-приходской школы поступил в гимназию, а затем - в училище пчеловодства. В начале Первой мировой войны он был призван в армию. Увидев на фронте сколь жесток и беспощаден этот мир. В годы Гражданской войны он попадает на службу к атаману Зеле­ному, но, заболев тифом, оказывается в госпитале, а оттуда весьма изможденный был отпущен домой в Обухов. Там в один из дней он увидел объявление о курсах по изучению Библии. Начав их посещать, он понимает, что это то, что он искал всю свою молодую жизнь, и в 1918 году принимает крещение в Церкви Адвентистов Седьмого Дня. А уже в 1920 году руководством церкви призывается на свое первое служение.

 

Вот, что о последующих событиях в его жизни пишет его сын Павел Яковлевич, воспоминания которого были любезно предоставлены автору этих строк (Опарину А. А.) уже его сыном Яковом Васильевичем, внуком Якова Емельяновича. «Начал он служение в 1920 году в городе Нежине, исполняя обязанности пробного библейского работника. Это было нелегкое время, в которое он приступил к духовной работе, так как ему пришлось нести ответственность перед Богом не только за Нежинскую общину, но и за весь район и округ, а также и за некоторые села Полтавской области: Лужайки, Короваи и другие, в которых намечались группы. Одновременно он учился на киевских курсах по подготовке проповедников, которые окончил в 1927 году. До этого в 1926 году был арестован органами ГПУ за “антисоветскую деятельность - разглашение государственной тайны и религиозную пропаганду”. Через четыре месяца был освобожден.

 

Дело в том, что ему, молодому неопытному человеку, подсунули подписать документ - “обязательство”, которое он подписал. А когда ему объяснили, что по этому обязательству от него требуется, то он ответил им, что он  даст им сведения только после совета по данному вопросу с руководителями церкви. Затем Яков Емельянович поставил об этом в известность тогдашних руководителей церкви на Украине пасторов Скоробрещука и Львова, и тайна, таким образом, перестала быть тайной. За это он был заключен под стражу в Нежинскую тюрьму. Уже тогда “гуманный следователь” пообещал ему, что постарается сгноить его, но отец отве­тил: “Все мы ходим под Богом, и кому Он допустит, тот и сгниет”. И когда отец был освобожден, этого следователя уже не было: скоропостижный туберкулез унес его жизнь. Ну, а отец после освобождения продолжал служение и проповедовал Слово Божье в Нежинской церкви.

 

В 1925 году отец был приглашен в качестве гостя на Второй Всеукраинский съезд Церкви АСД, а в 1927 году он уже участвовал делегатом очередного Третьего съезда в городе Киеве. Же­нился отец в 1926 году, и, спустя менее года, в самом начале 1927 года был перемещен на служение в город Конотоп Сумской области. Отец работал не только в городе Конотопе, но и по близлежащим селам, местечкам, таким, как Кролевец, Глухов,  Грузькое, Подлинное и другие.  Нежин также не был снят с него. Не хватало работников, а трудности с каждым днем возрастали. Во-первых, трудности были по причине транспорта: путешествия по общинам, в основном, приходилось совершать пешком, а это забирало много времени, и, во-вторых, везде проходили государственные мероприятия по подготовке коллективизации на селе, которая  местами  уже начинала внедряться. Это также создавало свои серьезные трудности в духовной работе. Хотя прямого запрета для церкви еще не было, и свобода еще существовала, но для служителей по некоторым местам уже ставили ограничения, чтобы этим наносить  препятствия духовной работе. Ограничения для служителей  выражались  в “лишении права голоса”, т. е. человек отмечался по документам - “лишенец” и имел ограничение в гражданских правах. Такие люди не имели права пользоваться кооперативными паями, покупать продукты в магазинах, которые были дефицитные по тем временам; были ограничения таким людям и в трудоустройстве, в жилье, в прописке. Это “лишение прав” распространялось на всех членов семьи служителя культа, т. е., на жену и детей. Тем временем в Конотопе Яков Емельянович за короткое время  формирует небольшую общину в 30-40 членов.

 

Из города Конотопа мы переехали по долгу службы отца в город Нежин. В то время там была самая большая община в Черниговской области, насчитывающая 85 членов, включая близлежа­щие хутора и села. Это были нелегкие годы, вроде бы, и свобода, но… смотри в оба глаза, чтобы не попасть на крючок. Но работа шла, и при Нежинской общине даже был организован юношеский кружок. Молитвенный дом в городе Нежине в то время был на довольно большом расстоянии от того места, где мы жили. Собрания субботние проходили оживленно, члены церкви встречали друг друга с радостным настроением.

В начале 1932 года наша семья понесла сильный удар: умер мой меньший брат Петр от крупозного воспаления легких… Летом, в июне 1932 года, отца по долгу службы попросили переехать в город Богуслав. На новом месте отец сразу же окунулся в работу, и мы его видели дома очень редко. Для нас он был всегда желанным гостем, а это было только тогда, когда была Вечеря Господня в Богуславской общине. В то время его рукоположили в сан пресвитера пасторы Дымань В. С. и Реймер Я. К., а позже,  в 1932 году - в сан проповедника.

 

Наша семья в голодном 1933-м году тоже терпела эту беду. Чтобы хоть как-нибудь облегчить положение нашей семьи, отец взял меня с собой и приехал в Киев к пастору Я. К. Реймеру. В самом Киеве уже было немного легче людям, так как появился в свободной продаже коммерческий хлеб. Поэтому, выстояв ночь в очереди, можно было купить буханку хлеба. Вся семья пастора Реймера, и к ним присоединился мой отец, так и делали. Покупали этот хлеб, резали его на куски, сушили в духовке, а затем высылали посылки с этими сухарями и другими продуктами близким, живущим в глубинке, вдали от центра, чтобы хоть этим немного облегчить их трудное положение в это голодное время. Так они многим помогли выйти из затруднений. Летом 1934 года, отправляясь на посещение в ближние села, отец брал и меня с собой, когда шел в сёла Ивки, Раскопанцы, Дыбенци, Михайловку, Карапыжи. Эти маршруты мне хорошо запомнились. Другие группы в округе он уже не посещал, так как властями был наложен запрет. Однажды отец в Тальном был задержан на две недели в КПЗ. Отпустили с тем, чтобы в тех местах больше не появлялся, а за этим “наблюдатели” следили очень внимательно и строго. Это уже говорило о том, что лавина гонений приближалась и к Богуславу, что вскоре и совершилось. 1934 год прошел почти весь спокойно, с некоторыми трудными последствиями 1933 года.

 

В начале 1935 года была закрыта Богуславская церковь и все ее члены перешли на нелегальное положение, на домашние церкви. Пока все было тихо и спокойно, но в первой декаде января, во время рождественских праздников, как-то вечером вдруг погас свет. Отец вышел во двор и увидел спускающегося со столба электрика. Он спросил его: “Почему погас свет?” Электрик ответил, что есть приказ по энергосбытконторе, что “лишенцам” элек­троэнергией пользоваться запрещено, потому и отключили подачу электроэнергии. И мы зажгли керосиновую лампу “чудо”. С этим еще пока можно было мириться, как и с тем, что стали проводить домашние церкви. Так мы провели три субботы в домашней церкви. В этих собраниях на дому каждый член церкви стал ближе чувствовать локоть друг друга и больше ответственности за проведение собрания.

 

Следующая суббота оказалась для нашей семьи очень печальной. В ночь с 25-го на 26-е января 1935 года, с пятницы на субботу, в 2.00 в окно сильно постучали; на вопрос: “Кто там?” был дан грозный ответ: “Уполномоченный ГПУ”. Эта ночь прошла беспокойно. Проведен был тщательный обыск, долго рылись в книгах, искали крамолы. Библиотека у отца была большая. Наконец, обыск под утро был закончен, и отцу велели собираться и следовать с ними. Это был самый ужасный момент в моей жизни. Я чувствовал всем своим детским естеством, что больше не увижу отца, и горечь при разлуке, что некому пожаловаться за эту жгучую обиду и несправедливость, наносимую жестокими людьми, и что ничего нельзя сделать в защиту отца. Это очень тяжело и сейчас вспоминать. Позже, в тот же день 26-го января 1935 года, мы узнали, что такая же участь постигла и семью пастора Резы-Голубовича.

 

Весной того же года мне повезло, мы с матерью пошли в город за покупками и встретили колонну арестованных. Их вели в баню. Среди них были мой отец и Реза-Голубович. Вели их всех под усиленным конвоем с винтовками наперевес. Отец и его друг по несчастью нас тоже увидели и улыбнулись, смотрите, мол, нас охраняют и нам не страшно. Мы вернулись за ними и подождали, пока их повели обратно из бани в милицию, где было районное КПЗ. Шли мы за ними следом так, чтобы они могли видеть нас, а мы их, до самой милиции. Потом в этом здании черные массивные двери открылись, проглотили “врагов народа” и закрылись. Это было мое немое первое и последнее свидание с отцом, и больше его я не видел. Мать еще имела одно свидание. Ее также вызывали на допросы, проверяя ее грамотность. Убедившись, что она неграмотная, следователь Бассай сказал: “Это ваше счастье, что вы неграмотная, а то и вы были бы, где ваш муж”. Деревинского и  Резу-Голубовича обвинили в контрреволюционной деятельности, зацепкой чему служила их переписка с бывшим членом общины, чехом по национальности  А. И. Ганышем, который несколько лет назад выехал к себе на родину, в Прагу.

 

В переписке, длившейся с 1933 по 1935 годы, отец, естественно, писал ему о постигшем нашу страну голоде и просил помочь, если это возможно. А. И. Ганыш отнесся гуманно и выполнил их просьбу, выслав из благотворительного фонда небольшую помощь для подкрепления. Но “око” нашего государства увидело в этом другое явление, а именно, нанесение позора Советской власти перед другими государствами, выдача экономических секретов и шпионаж, за которые получали денежные вознаграждения.

 

Следствие длилось с февраля по октябрь включительно. За это время разные были и конвойные из милиции при переездах. Один раз среди конвоиров был старший - из самых безобразных милиционеров, его знал весь округ, не то, что район, и он для насмешки, зная, что отец и Реза-Голубович верующие люди, связал им руки, чтобы поиздеваться. Так они от Белой Церкви до Богуслава ехали и шли до милиции от станции со связанными руками, а еще была зима.

 

Правда за этот произвол они написали жалобу на имя прокурора района, и этот начальник конвоя получил выговор с предупреждением от вышестоящего начальства за превышение своих полномочий над подследственными. Это только один эпизод, а, сколько таких эпизодов было, о которых нам неизвестно, это покрыто тайной. На одном из свиданий отец спросил у матери, как там церковь, как ее члены себя чувствуют, что с ними? Присутствующий из дежурных надзирателей грубо оборвал отца: “Вы что, забыли, где находитесь?”

 

В октябре 1935 года следствие закончилось, и состоялся суд тройки, которая вынесла свое решение: три года ИТЛ в северном районе Карелии в распоряжение начальника Управления ББЛАГ НКВД. Отец был сослан на станцию Медвежья Гора - город Кемь, на побережье Белого моря в 30-40 км от Соловецких островов. В это место он быстро был доставлен, потому что был прямой эшелон, а прямого назначения эшелоны долго в пути не задерживаются. Письма долго не было. Наконец, оно пришло, но написанное не его почерком. Но оказалось, что писал действительно он, но левой рукой, карандашом на доске и буквы получились фигурные. Трудно было разобрать это письмо, но прочитали. Писал отец, что по прибытии в лагерь, в бараке, в котором его поселили, сорвались с крючков нары и перебили ему правую ключицу. Наложили гипс на предплечье правой руки, и он не мог писать; и это письмо, которое он написал, было написано им левой рукой, с трудом приспособившись. После этой травмы его на лесоповал не посылали, так как он не мог работать, и его пока определили в сангородок, а потом - в швейпром. Из писем отца мы понимали, что людям, попавшим в те места, очень трудно живется. Каждый прожитый день кажется годом, потому что неволя: изгороди из колючей проволоки, вышки сторожевые, окрики конвойных и тяжелый труд, а также скудная пища. Все это напоминало им, кто ты, и почему ты здесь. Кроме всего этого мысли о родине и своей семье. А верующему, да еще адвентисту в половину хуже, если не больше.

 

В тех условиях попавшие туда люди нередко ожесточаются, кроме того, к ним подселяют уголовников для создания невыносимых условий и издевательств. Уголовники, как правило, - это люди, ведущие паразитический образ жизни, из них никто  не работает, а живет за счет других; и еще, если попадает их компания, тогда для остальных жизнь делается адом.

Ну а таким, как мой отец, приходилось очень трудно. Из писем отца мы понимали, что ему много приходится терпеть в этой “школе терпения”. Но чем помочь? Если нельзя ничего даже написать ободряющего ни ему к нам, ни нам ему! Все равно, все
вычеркнут чернильным карандашом. Устроиться на работу маме тоже было очень сложно, так как муж репрессирован. Немного позже, в 1938 году, мы из Богуслава выехали в Киев, чтобы устроиться здесь. За это время произошли большие изменения в переписке с отцом. В 1937 году где-то в июле или в августе мы получили последнее письмо от отца, и на этом переписка окончилась. Мать подала запрос от имени матери отца, моей бабушки. Ответ пришел в мае 1938 года, что “он вторично осужден и лишен переписки. Уже тогда мы поняли, что его нет, но как-то не хотелось этому верить, и утешали себя надеждой, хоть маленькой, а вдруг ошибка! Так в те времена многие думали и ожидали, и эти надежды их поддерживали.

И только спустя многие годы, благодаря рассекреченным архивным документам, стал виден весь этот страшный процесс по делу невинных людей.

 

Далее весь ход этого страшного следствия мы продолжаем в документах, чтобы на примере пастора Деревинского показать, что собой представляло делопроизводство того зловещего времени.

 

Ни в чем неповинные люди были арестованы и на весь ход следствия находились под стражей, подобно отпетым убийцам.

На них были заведены специальные анкеты, в которых были особые строки, такие, как социальное положение, социальное и политическое прошлое. Это было не случайно, ибо только по написанному в них можно было в те годы осудить человека.

После недолгого следствия узнику предъявляли обвинение, которое было и так понятно еще с самого ареста. В те годы особо не утруждались в формулировке обвинений, они были банальны -контрреволюционная деятельность, связь с заграницей и т. п.

 

Вскоре за предварительным обвинением следовало и заключительное, по сути, просто повторяющее его.

Затем узника ссылали в один из лагерей страшного ГУЛАГа, препровождая туда специальной справкой.

Сохранились до нашего времени в архивном деле Я. Е. Деревинского и доносы, которые писали на него сокамерники, думая, что через свою клевету расположат к себе начальство.

 

И, наконец, в деле Деревинского лежат одни из последних листов - постановление так называемой Тройки.

 

И только спустя долгие годы, ни в чем неповинный человек был оправдан…

 

Всего несколько старых архивных листов и одновременно с этим вся жизнь, трагедия  чело­века…